Ізабелла Воронова

/Files/images/a_216072d4.jpgЖиття не балувало юну Ізабеллу. У 6-річному віці через трагічний нещасний випадок вона залишилася без материнської ласки.

«Вона маленька, нічого не розуміє, - говорили жалісливі сусіди на похоронах матері. Коли виросту, буду знати, що маленькі діти розуміють все», - подумала тоді дівчинка.

Вона розуміла і пам'ятала все, хоча, напевно, дуже багато чого краще було б забути назавжди. І проводи на фронт батька, який так і не повернувся з "вогненної м'ясорубки". І те, як рідна тітка віддала її, 8-річну дитину, в дитячий будинок. І те, як два місяці під нескінченними бомбардуваннями діти добиралися в холодному товарніке з рідного Сестрорецька (що під Санкт-Петербургом) в далекий західно - сибірський районний центр Казанку. І те, як, вже після прибуття, багато дітей від голоду наїлися насіння блекоти, порахувавши їх " сибірським маком". Ті , хто не скуштували цього " ласощі " , залишилися живі ...

Можна багато говорити про тих нестатки , що випали на долю Ізабелли Петрівни в дитинстві , але найкраще вона розповідає про це сама :

Тянулся поезд под обстрелом,
От бомб темнели небеса,
Слабели в страхе то и дело
Детей охрипших голоса.
Ночами выли, будто волки,
Напрасно звали мать, отца...
Боль, словно острые осколки,
Впивалась в детские сердца.

У жовтні 1948 Ізабеллі виповнилося 16 , і вона з іншими випускницями дитячого будинку була " випущена " на вільні хліба . Дівчат направили на фабрику в місто Гусь-Хрустальний Володимирської області. З дитячого будинку дали один комплект змінного одягу, невелику булку житнього хліба і грамів 50 вершкового масла. З таким от "приданим" вступила в доросле життя.

- Ми були дуже раді тому, що це самостійна робота, не під спостереженням вихователів. Тяжко пригадати, що самої заповітною мрією тих років було бажання наїстися хліба з маслом.

Женихи выбирали богатых невест.
В их сердцах бесприданницам не было мест...
Неуютными были чужие углы
Даже в праздник стояли пустыми столы.

Доля... Вона була різноликої. Вона подарувала Ізабеллі Петрівні любов і щастя, дітей. Потім забрала любов (чоловік пішов з сім'ї), жорстоко забрала життя улюбленого сина.

Доля визначила їй багато років прожити в селі Муравлівка Ізмаїльського району, де теж все було "в смужечку" - то чорне, то біле. Але вона не позбавила її головного: уміння вистояти в будь-якій ситуації, таланту любити і цінувати людей, поетичного дару.

Боль одиночества жжет и терзает.
Как нелегко тебе —Бог один знает.
Женская доля терпением, мечена.
Выдержи все! Ты же сильная женщина.

Книги Ізабелли Воронової - це не скарга на проведення. Це мудрість і терпіння, народжені в горнилі страждань. Це невибагливість і вміння побачити в сірих буднях проблиски радості. Це сповідь душі, це бажання бути почутою і зрозумілою.

Радует солнце смешливое
Радугой ярких цветов.
Жизнь мы считаем счастливою,
Если у нас теплый кров.
Если душа не тревожится,
Дикая злоба молчит.
Если все доброе множится,
В двери беда не стучит.

Ізабеллу Воронову називають народною поетесою, у її творчої спадщини широке коло шанувальників. На авторські вечори з'їжджаються любителі поетичного слова в Придунав'ї . Люблять її вірши ізмаільчане, рідні муравлевци, вірші не сходять зі сторінок багатьох періодичних видань, які з задоволенням надають газетну площу для емоційних, пройнятих рядовими, і в той же час хвилюючими всіх нас проблемами, строчок.

Сгораю, как звезда в пути,
Но все равно должна идти,
Хочу, пока открыт мне свет.
Свой на земле оставить след!

Оксана Стрельчук.

Твори Ізабелли Воронової

Доля сиротская

Родилась я в краю, что средь синих озер.

Окна дома глядели в рябиновый двор.

Высоко в небе месяц все звезды считал,

Ветер с воем осенним зло ветви трепал...

И в тревожную ночь у кроватки моей

Мама Бога просила: «Дай счастья ты ей!..».

Только он не услышал — лишь дождь застучал

Бог с сиротскою долей меня обвенчал.

Искалечено детство кровавой войной,

Темной тенью ходило в нем горе за мной.

И казался мне клеткой военный детдом,

Будто птица в неволе, я выросла в нем.

Тосковала по Родине и по родным,

А в бессонные ночи мечты вели к ним.

Я звала их, надеясь, услышат они...

Но с зарей угасали надежды огни.

Так хотелось мне ласки, хотелось тепла,

Но чужою для всех я на свете была...

Женихи выбирали богатых невест,

Бесприданницам в сердце их не было мест.

Меня часто волной накрывала печаль.

И дороги швыряли в суровую даль.

Неуютными были чужие углы.

Даже в праздник стояли пустыми столы.

Словно бурей жестокой надломлена я,

Одиночество кружится возле меня.

Раньше времени волос стал цвета'берез

Потускнели глаза и опухли от слез...

_И лишь изредка в жизнь проскользнет светлый луч.

Улыбнется вдруг солнышко, выйдя из туч.

Бабье лето пригреет, подарит покой.

Словно мама родная, погладит рукой.

ОДНА

Звезда с небес во тьму упала...

Осталась я одна без пары.

Одна — под солнцем и в морозы.

Одну дождь мочит, треплют грозы.

Печаль слезой глаза затмила.

Как — он любил!.. Как — я любила!

Но смерть пришла... Свеча погасла...

Тоскуя жду его напрасно.

Могильный холм размыт дождями...

Как жаль, что он теперь не с нами.

Светлее стал мой русый волос,-..

Ночами слышу тихий голос.

Он шепчет мне: «Прости, родная.

Здесь вечный сон, здесь тьма сплошная.

Короче век мне дан судьбою,

Не мог я взять тебя с собою...

Расстались мы —какая жалость...:

Ты — на земле одна осталась.

Одна — под солнцем и в морозы -

Одну дождь мочит, треплют грозы».

МОЛЧАНИЕ

Мы с тобой не ссорились, мы с тобой молчим.

Му друг другу колких слов нервно не кричим:

Вроде бы и рядышком, словно два крыла.

Мы молчим и думаем каждый о своем.

И пустыней кажется молчаливый дом.

За окнами по-прежнему ластится весна.

Только нас не радует красотой она...

Притаившись в комнате, вьет гнездо тоска.

Нас разводит в стороны тишины рука.

И сердца встревожены бьются невпопад.

И несет молчание в нашу жизнь разлад.

Я ВАС ЛЮБЛЮ

Я вас люблю такого, как вы есть:

С грехами, недостатками с изъяном.

И принимаю вашу ложь и лесть,

Мирюсь с лукавством глупым и обманом.

Я вас люблю, и все вокруг — не в счет.

И, что от слез косыночка намокла...

Что гром гремит и дождь холодный льет.

Смотрю на мир сквозь розовые стекла.

Я вас люблю — блаженства слаще нет.

Когда вы рядом, то от счартья млею

И за любовь свой розовый рассвет,

Отдать вам навсегда не пожалею.

Автобіографія Ізабелли Воронової

СУДЬБА

Судьба, ты, как осенние дожди,
Приносишь мне страдания и грусть.
И все же, жизнь, прошу: «Не проходи!»,
Покинуть этот мир я так боюсь.

Октябрь 1932 года... Трудные роды еще совсем молодой женщины — и на свет появилась я. Отец Петр Георгиевич и мать Нина Викторовна остановились на редком в то время имени Изабелла. Проживали мы в городе Сестрорецке Ленинградской области, по улице Коммунаров № 5. Квартира состояла из двух маленьких комнат и располагалась на втором этаже в многосемейном доме. Отец работал на инструментальном заводе в этом же городе, мать — в Ленинградской гостинице «Астория».

Мне шел шестой год, когда однажды, проснувшись утром, я не увидела в квартире маму. На мой вопрос: «Где она?» — отец ответил: «Не знаю, ждал ее всю ночь.» В это время раздался стук в дверь — он вышел... Когда вернулся, то по его побледневшему лицу и печальным глазам поняла, что он подавлен каким-то горем.

«Папа, что случилось?» — спросила я. Он опустился передо мной на колени, обнял меня и, как в тяжелой горячке, начал говорить охрипшим голосом: «Доченька милая, мама попала под трамвай. Он тащил ее тело по ночному Ленинграду две остановки, разрезав его на мелкие кусочки». Он подробно называл отдельные части изувеченного тела, оставшиеся на рельсах, а я закаменела — не могла произнести ни слова. В мыслях было одно: у меня уже нет мамы и никогда не будет. Как мне жить без нее? Что будет теперь со мной, с папой? Отец замолчал. Наверное, подумал, стоило ли ребенка посвящать в такие жестокие подробности. Но было уже поздно. Каждое его слово оставило глубокий след в моей памяти на всю жизнь. Позднее он говорил: «Если бы я сразу все не сказал, то пришлось бы ее обманывать до конца своих дней, а это нехорошо». В тот злополучный день отец отвел меня в детский сад, сам же пошел договариваться насчет транспорта для перевозки останков матери. Я, убитая горем, сторонилась резвящихся детей, искала безлюдное место, чтобы никто не видел моих слез. Вскоре пришел папа, и мы на грузовой машине поехали в Ленинград. Всю дорогу ехали молча. Мои глаза были наполнены слезами, и я боялась, не сдержусь и выльется наружу мое горькое детское страдание. И только на обратном пути выдавила три слова: «Папа, покажи маму.» А он ответил: «Нельзя, нас оштрафуют». Когда машина подъехала к дому, там уже собралось множество народу. Чтобы увидеть труп люди забирались на забор, деревья. Меня посадили рядом с гробом, в котором с одной стороны лежала голова с изувеченным ли­цом, а с другой виднелись туфли. Я молча смотрела то на гроб, то на собравшихся. Кто-то в толпе кричал: «Ох, какая молодая!». Кто-то рыдая падал на землю и его поднимали. Рядом со мной кто-то причитал: «А девочка сироткой осталась...». Но другой голос ее успокаивал: «Она еще маленькая, ничего не понимает...». Эти последние слова сжали мое сердце, хотелось крикнуть: «Неправда, я все понимаю!». Но промолчала и подумала: «Когда вырасту, буду знать, что маленькие дети тоже все понимают...».

Заиграл похоронный марш и огромная толпа людей последовала за машиной (несколько лет спустя мне говорили, что ее хоронил почти весь Сестрорецк). До сих пор перед глазами кладбище, свежевырытая могила... Помню, как душа моя рыдала, но я сдерживала себя, смотря на отца. Когда стали опускать гроб, он зарыдал. В это мгновение из меня вырвался такой силы крик, что казалось: вершины деревьев пригнулись, а эхо разносило его по всему кладбищу. Я тянулась за гробом в могилу, меня оттаскивали, но, вырвавшись из рук взрослых снова ползла туда, к ней.

Мой отец был очень добрым и ласковым. Постепенно, свыкаясь со своей судьбой, я поняла, что слезами маму не вернуть. Днем папа отводил меня в детский сад, а сам шел на работу. По праздникам у нас собирались его друзья. Он играл на гитаре, пел. Особенно часто звучал романс «Ямщик, не гони лошадей». Я выступала перед гостями: пела, плясала, читала стихи, показывала акробатические номера... Довольные посетители аплодировали мне, пророча судьбу артистки. Так незаметно прошли три года. Я подросла, отцу становилось все труднее одному со мной. Он мог бы жениться, но боялся, что мачеха будет меня обижать. Решила нашу судьбу начавшаяся в июне 1941 года Великая Отечественная война. Папа по ночам уходил на дежурства, а я оставалась дома одна. Часто он говорил: «Если меня не возьмут на фронт по состоянию здоровья, уйду добровольцем». Его взяли на фронт. Помня как трудно я прощалась с мамой, он, видимо, решил меня не будить и попрощался со мной ночью. Наверное, долго смотрел на меня, вытирая со щек свои горькие мужские слезы. Когда утром я проснулась, передо мной стояла тетя Маруся (мамина старшая сестра, которую я тогда плохо знала), она сообщила, что папа ушел на войну, поэтому буду жить у нее. Мне ничего не оставалось, как согласиться. Я не плакала, истерик не было. Только тяжесть моей жестокой судьбы сдавливала грудь, подступала комом к горлу, щемила душу. Разделить это горе было не с кем. Тетя Мария работала медсестрой, а ее муж дядя Федя был военнослужащим. У них была дочь Светлана, года на два моложе меня. Мы часто оставались дома одни. Однажды, несмотря на постоянные тревоги и налеты фашистов, я предложила Свете погулять. Для прогулки выбрали железнодорожные пути (по ним было интересно прыгать). По моему «запланированному маршруту» мы должны были попасть к многоэтажным домам, где в одном из них жила знакомая женщина по имени Лена. Но, играя на путях, перепутали направление и пошли совсем в другую сторону. Шли мы долго, время клонилось к вечеру, а знакомые дома все не появлялись. И, когда на платформе я прочитала: станция «Разлив», я поняла, что попали не туда. Пришлось повернуть назад. К Сестрорецку подошли уже глубокой ночью. В доме тети Маруси били тревогу: «Пропали две девочки!». Всех, кого могли, подняли на поиски... За эту прогулку меня сильно ругали и решили отправить в детский дом. Сначала мне дали путевку в город Тихвин. Туда тетя повезла меня сама, но по дороге попали под обстрел. Паровоз и железнодорожное полотно были разбиты... Тетя Мария очень волновалась, а мне почему-то было уже все равно убьют меня или не убьют. Вторую путевку дали в Пикалевский детский дом. Тетя больше не рискнула ехать. Меня и еще одну девочку-сиротку, Нину Малышеву, сопровождала учительница. И вот — здание Детского дома. Нас привели в изолятор. Из его окна была видна небольшая площадка, на которой играли дети. Все они были, как один: в одинаковых трусах и майках, наголо подстрижены. Нина, испуганно глядя на них, сказала: «Здесь все мальчишки! Давай сбежим от них». Я молча смотрела в окно и думала: куда бежать? Мамы у меня нет, папа на войне, тете я не нужна... Вскоре нам тоже обстригли волосы, одели в казенные майки и трусы и отвели в группу. Для меня новая обстановка была непривычной — я почти ни с кем не разговаривала и, как дикий зверек, старалась уединиться где-нибудь в сторонке. И, скрывая слезы от других, рыдала всем своим существом. Не могла долго привыкнуть к режиму, к той пище, которой нас кормили три раза в день. Выходила со столовой голодная, но никто на это не обращал внимания, никто не спрашивал: «Почему ты ничего не кушаешь?»...

Война разгоралась. Фронт подходил все ближе и ближе. Участились напеты немцев, бомбардировки, вой сирен оповещал о тревоге и все чаще загонял нас в сырые холодные окопы не только среди дня, но и среди ночи. В школе уроки физкультуры были заменены на военное дело. Так мы, восьмилетние мальчики и девочки, стали бойцами. Учили нас не только спасаться от взрывов снарядов, но и спасать товарищей, ловить шпионов, тушить пожары, помогать раненым. Были случаи, когда наши ребята приводили немецких шпионов на заставу. Когда уже большую часть суток нам приходилось сидеть в окопах, которые мы сами копали, вышло решение свыше: «Срочно детей эвакуировать!». Разместили нас по группам в товарные вагоны, в которых по обе стороны были сбиты деревянные настилы. С одной стороны уложили на них мальчиков, с другой — девочек, посередине поставили ведро для туалета. Маленькие, узкие окошки плохо пропускали свет, поэтому в вагоне царил полумрак. Сплошные тяжелые двери на выходе выдвигались с трудом и неприятно скрипели. Несмотря на то, что поезд сопрово­ждали советские летчики, немцы многократно обстреливали его, разрушали железнодорожные пути, выводили из строя паровоз, осколки снарядов попадали в вагоны, поэтому поезд, спасающий жизни детей, двигался медленно. При бомбардировках мы обычно выпрыгивали наружу из вагона и сползали вниз по насыпи, чтобы при взрывах осколки от вагонов не падали на нас. Кормили детей в дороге сухим пайком, часто не было воды, начались чесотка, педикулез, простудные заболевания. От слабости у детей кружились головы и редко кто уже поднимался, чтобы при остановке поезда выйти на свежий воздух. Прошло в дороге месяца два, наконец нам объявили, что мы приехали. Это была западная Сибирь, Тюменская область, станция Ишим. Вокруг белым покрывалом лежал глубокий снег, из-под него торчали сухие коробочки белены. Кто-то из ребят крикнул: «Сибирский мак!», — и несколько мальчишек, пре­возмогая слабость, погружаясь по колено в снег, начали собирать коробочки и выколачивать из них семена. Ели с жадностью, стараясь утолить длительную жажду голода. Те, кому не пришлось отведать «Сибирского мака», сначала жалели об этом, и только потом, когда с ребятами стало твориться что-то непонятное (они бредили, лезли на стены...), поняли, что спаслись от отравления. Со станции Ишим нас отправили в районный центр Казанка. Там мы просидели в холодном помещении целый день. Очень долго решался вопрос, в какой деревне можно разместить детей детского дома. Выбор пал на Ильинку. Это была глухая, вдалеке от железной дороги, деревушка, куда до революции ссылали ссыльных. Она находилась в двадцати пяти километрах от районного центра. Сначала ждали транспорт для отправления детей, но его не оказалось. В районе с трудом смогли выделить лошаденку с повозкой и ездового, чтобы сопроводил нас до деревни. Стояла тихая лунная ночь, мороз минус сорок восемь градусов. Детдомовцы были одеты по-осеннему: когда выезжали со станции Пикалево, стояла осень. Детей построили по двое и сказали крепко держать за руки друг друга. В случае, если кто-то упадет, не сможет идти, то сразу сообщать воспитателю. Впереди строя шел ездовой и вел лошадь. От мороза у детей на ресницах появлялся иней, слепил глаза, белели носы, щеки, леденели в ботиночках ноги. Идущие в паре дети должны были следить друг за другом и оттирать снегом отмороженные части лица, пальцы рук... Тех детей, кто упав уже не мог встать на ноги, на некоторое время садили на повозку. В таких условиях зимней морозной ночью дети должны были преодолеть путь в двадцать пять километров. Когда подошли к деревне, был уже день. Усталых, голодных и сильно замерзших нас завели в помещение. Сначала решили покормить: на маленькие столы поставили большие алюминиевые тазики, на дне которых виднелся тоненький слой вареной пшеницы. Нам сказали, что эта каша называется Зернушкой, и что из-за отсутствия ложек кушать будем руками. Дикими голодными глазами мы смотрели на теплые зернышки в тазике. Как команда прозвучало: «Приятного аппетита!», — и худые, дрожащие детские ручонки заскользили по дну тазиков. Кто-то успел схватить больше, кто-то меньше, одни старательно жевали, другие глотали, не разжевывая. Если бы нас в это время видели родные матери и отцы, ушедшие на фронт защищать Родину, наверное получили бы разрыв сердца... Детей разместили по группам в отдельные пустующие дома, в которых с осени и до весны на полу, практически никогда, не таял лед. Матрасы и подушки набивали соломой. По ночам в них скреблись мыши. Мы испуганно вскакивали с постели и колотили по ней руками... Очень тяжелыми были первые годы эвакуации. Своих продуктов у детского дома не было, купленные у местных жителей картошка, капуста, морковка и тому подобное хранить было негде. Все это перемерзало и из мороженных овощей нам готовили пищу. Часто были перебои с солью, суп по вкусу становился сладким. А когда не было сахара, вместо чая давали забеленную молоком, чуть подсоленную воду. Еда казалась совсем безвкусной, но звериная жажда голода заставляла детей съедать все: картошку в мундирах ели с кожурой. Дети часто болели из-за недоедания, нехватки витаминов. Острая нехватка мыла порождала эпидемии чесотки и педикулеза. Постоянный холод способствовал появлению хронических простудных заболеваний, многих мучили фурункулы... С ранней весны и до глубокой осени мы работали на колхозных полях, на хозяйстве детского дома. Летом рабочее время начиналось с восхода солнца и заканчивалось после его заката.

Помню, как однажды, работая на колхозном поле под палящим полуденным солнцем, мне стало плохо, кружилась голова, тошнило, руки кровили от порезов осота... Я отстала от ребят, выполняя свою норму. И вдруг, за моей спиной, как гром, раздался голос воспитательницы (обычно воспитатели наблюдали за работой детей, сидя в тени). Я вздрогнула от испуга. Она отчаянно ругала меня, позорила перед всеми, говорила, что оставит без обеда... Я молчала, а по щекам текли горячие слезы. «Если бы здесь была моя мамочка, то она поверила бы, что мне сейчас очень-очень плохо», — думала я. В детском доме мы научились всему: зимой пилили и кололи дрова, летом валили под корень лес, косили сено, укладывая в стога, выкорчевывали кусты, выращивали овощи, пасли скот. Каждой работе была определена своя норма. Дневной нормой для троих двенадцатилетних девочек была заготовка восьми кубометров дров (для этого надо было спилить деревья, обрубить и сложить сучья, распилить стволы на двухметровые части и уложить их по два кубометра). Нормой для полива огорода было сорок коромысел (по крутому берегу высотой пять-семь метров надо было опуститься к реке Ишим, почерпнуть два ведра воды, поднять их на коромысле вверх и разлить эту воду по лункам с рассадой).

Когда усталые, голодные, грязные, в изодранной одежде, мы возвращались с работы, жители деревни, глядя на нас, качали головами; в их глазах блестели слезы. Мы понимали: идет война, всем трудно, надо помогать стране, нашим отцам и матерям, братьям и сестрам, ушедшим на фронт, и мужественно переносили все. В зимнее время, когда за окнами мела снежная пурга, а в рабочей комнате даже от нашего дыхания не становилось теплее, нам разрешали садиться на столы (чем выше, тем теплее). Мы при тусклом свете «коптилки» теребили овечью шерсть, вязали носки, рукавицы для бойцов и отправляли их в посылках на фронт. Наши ребята часто отправляли туда письма со словами: «Мы верим отважным защитникам Родины и надеемся на скорую победу!».

С большим нетерпением дети ждали окончания войны, надеялись на встречу с родными. Бессонными ночами мечтали о том, как их снова обнимут теплые, нежные руки отцов и матерей, и в их объятьях они смогут забыть о всех страданиях и бедах искалеченного войной детства.

Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года наконец-то настал долгожданный День Победы. От радости мы прыгали на кроватях, бросаясь подушками, и кричали: «Ура!».

Война закончилась, оставшиеся в живых солдаты возвращались домой. В один из летних дней детский дом облетела весть: «К Таське Перваковой приехал отец!». Всей гурьбой дети рванулись туда, где на покрытой пылью дороге в потертой солдатской одежде стоял худощавый, невысокого роста солдат. Он растерянно всматривался в лица детей, стараясь увидеть свою дочь. Тася прибежала последней: по-видимому неожиданная радость ослабила ее физические силы. Отец поднял дочку на руки. Маленькую, хрупкую он прижимал ее к своей груди, и слезы счастья текли по его щекам. Тася обняла отца за шею гибкими, как прутики, ручками, и зарыдала. Все собравшиеся дети, глядя на эту встречу, расплакались: каждому было обидно, что не приехали их отцы. Я рыдала всю ночь. Но не теряла надежды на встречу с отцом...

Годы шли, но больше ни к одному из воспитанников родные отцы и матери так и не вернулись. Огромные потери солдат на фронте явились причиной роста детей сирот с тяжелой обездоленной судьбой, обреченных на нищету и одиночество. Не осуществилась и долгожданная надежда детей возвратиться на Родину. До 1948-го года мы продолжали жить в деревне Ильинка. Наша группа стала старшей в детском доме. Она осталась единственной, которая была эвакуирована из Пикалева в 1941 году. Директор детского дома Рухле Владимир Иосипович все эти годы разделял с нами нелегкую долю переселенцев и относился к нам с отцовским теплом. Часто он заменял воспитателей — мы слушали с увлечением его рассказы и сказки, даже после отбоя просили что-нибудь рассказать.

В октябре 1947-го года мне исполнилось пятнадцать лет, я была ученицей седьмого класса, а в январе 1948-го года нашу группу стали готовить к выпуску. Вместе с другими девочками меня направили на текстильную фабрику в город Гусь-Хрустальный, Влади мирской области. Мы были очень рады тому, что это была уже не Сибирь и самостоятельная работа не под наблюдением воспитателей... Смешно вспоминать, что заветной мечтой многих выпускников тогда было скромное желание досыта накушаться хлеба с маслом. Сказывалось постоянное недоедание, которое приводило к тому, что у детей отсутствовало чувство сытости. Директор Владимир Иосипович устроил нам прощальный вечер (подобных вечеров предыдущим выпускникам он не делал). Обращаясь к нам с напутственным словом, он не мог сдержать слез. Мы же, напротив, радовались, рвались на волю, как птицы из клетки, и не жалели о том, что покидаем детский дом, в котором пришлось хлебнуть много горя.

При выпуске нам дали одну сменную одежду, небольшую булку ржаного хлеба, и грамм пятьдесят сливочного масла. С таким вот багажом мы, дети погибших на войне родителей, вступали в самостоятельную жизнь. Никто нас не опекал и не поддерживал, родных и близких не было. Для всех мы оставались чужими детьми. Новым домом для нас стало фабричное общежитие. Зарплаты едва хватало для того, чтобы купить талоны на питание в столовой на один месяц. Если денег не хватало или случайно мы теряли талоны, приходилось сидеть голодными.

Юные годы не сулили нам радость и счастье. Несмотря на то, что мы были не хуже других, на бесприданниц, да еще с общежития, ребята смотрели свысока и неохотно брали замуж. Многие из тех девочек, выпускниц детского дома, так и остались старыми девами на всю жизнь. Но даже те, которым посчастливилось выйти замуж, в основном продолжали испытывать материальные трудности. Часто такие браки распадались, и тогда содержание и воспитание детей ложилось тяжким бременем на их и без того нелегкую женскую долю.

И все же, пережив обездоленное войной детство, испытав тяжелую сиротскую долю, полуголодное сосуществование, нас, детей военного детского дома, трудности не сломали. Мы выстояли... В этом была заслуга нашего социалистического государства, которое в страшное военное лихолетье не бросило нас на произвол судьбы. Не превратило в беспризорных попрошаек, ютящихся под заборами и в подвалах. Оно предоставило нам работу, дало возможность бесплатно повышать образование, совершенствовать квалификацию.

Воронова И. П.

Кiлькiсть переглядiв: 820